В детстве мне не везло с днями рождения. Так я думал. Все московские приятели отмечали праздник во время учебного года, собирались дома, пили чай и газированный напиток «Буратино», ели вкусный торт, играли в «Рыболова». Это такая настольная игра, где надо удочкой с магнитиком ловить невидимых рыб в картонном садке (сом, 400 очков, щука, 300, и так далее). А мой день приходится на 23 июня, когда мы с братом в деревне Брыньково у дедушки и бабушки. Школьные друзья далеко. Первым на день рождения приходил Валерка Тихомиров. Он ловко перелезал через высокий частокол, отделяющий нас от соседей, одетый в чистую рубашку и брюки. Потом приходил Шурик Грибков – через калитку. И взрослые собирались, но это не в счёт. В детстве всегда так кажется. Было весело, но чего-то не хватало.
Когда я учился на Биофаке, у нас была дружеская компания внутри курса (смотри недавнюю запись об Андрее Иванове-Смоленском). На летней практике в Звенигороде собрались отмечать мой 19-й день рождения. Кажется, это был первый раз, когда я заранее предвкушал праздник, потому что все приятели были рядом. Подготовка была своеобразной. Мы собрали деньги, чтобы купить вина «Токай», которое весьма ценилось передовым студенчеством, и продавалось в единственном месте – магазине «Балатон» на Мичуринском проспекте. Деньги дали Борьке Баркасу. Он бросил на плечо рюкзак и утром уехал в Москву. Такие были легкие представления о времени и расстоянии. Мы взяли, конечно, ещё и водки и простой закуски в местном магазине. Вечером приехал Баркас, без «Токая», но совершенно не смущенный. Он рассказал, что на вокзале у него оборвалась лямка, рюкзак упал на асфальт и все восемь бутылок разбились. При этом он показывал сырой рюкзак. Никто не смутился этим обстоятельством. Мы уселись на бревна вокруг костра, и веселье началось. Кругом разливали, произносили причудливые тосты вроде «Ну, Лёха, давай!», играли на гитарах и пели песни. Сережа Покровский пришел с опозданием. Он отличался тем, что пил дискретно – отхлебывал водку из граненого стакана маленькими глоточками. После очередного глоточка приготовился закусить. На его беду, рядом на земле лежал Оппенгеймер, который неожиданно проснулся, приподнялся на локтях… В общем, закусить Серёже практически не удалось. Куплет нашей биофаковской песни:
Помню, спит Оппенгеймер В землю ткнувши хлебало А голодный Покровский Достает бутерброд. Тут решил Оппенгеймер, Что Покровскому мало И из дружеских чувств Облевал бутерброд.
Странно, я только сейчас заметил, что в этом куплете бутерброд упоминается два раза, да ещё с претензией на рифму. Все эти годы просодический изъян ускользал, и строчки Иванова-Смоленского казались мне блестящими.
«Оппенгеймером» в нашей компании прозвали Пашу Фельгенгауэра. Это был высокий толстый студент, умный, неуклюжий и, в отличие от остальных «людей на –СКИЙ», лишенный малейших претензий на гусарство. Однажды он пытался вытащить на берег из Москвы реки деревянный плот. Борьба заняла примерно полчаса. Паша оступался, падал в глину, весь перемазался. Не уверен, что дело закончилось в его пользу. «Старик и море…» – сказал наблюдавший за этой сценой Серега Кальнов. Мы смеялись, как подорванные – впрочем, по-доброму. Это был единственный случай, когда помню Пашу за каким-то физическим действием, напоминающим спорт.
В 90-е годы Павел Фельгенгауэр стал независимым военным обозревателем. На 20-летии окончания Биофака, когда сокурсники собрались в 8-й столовой, я увидел его вновь. Это был совершенно иной Оппенгеймер. Назвать его старым прозвищем никому не пришло бы в голову. Оно отклеилось, как старый пластырь. Солидный мужчина с кудрявой бородой говорил о том, как он отказался от идеи эмиграции, потому что интересно жить в революционной стране. «Когда нас собирал в Кремле президент… ну, Ёлкин…»
Во время крымских событий, которые ещё не закончились на момент написания этих строк, по радио цитировали слова Павла Фельгенгауэра о том, что Россия ввела на полуостров значительный военный контингент. Как известно, наши официальные источники это обстоятельство категорически отрицали. Мнение Паши уже поэтому можно уважать. Впрочем, оно вполне гармонирует с позицией ЕС и обновленной Украины, что мне немножко мешает… Идёт информационная война. Пропаганда против пропаганды. Истина где-то посередине. И она, кажется, никого не интересует как таковая. Ясно одно – история действует не по воле правительств и президентов, скорее они – её орудие. Крым не мог не перейти обратно в Россию. Такой случился момент. Я вспоминаю студенческие времена и старого доброго Оппенгеймера, не пытаясь определить, кто из нас по какую сторону баррикад находится.
Что же до Крыма, расскажу одну далековатую историю. После кончины моего дедушки Федора Георгиевича в Брыньково некоторое время никто не жил. Однажды мы приехали с мамой на кладбище, потом зашли посмотреть старый дом. Боже мой! Забор, разделявший нас и Тихомировых, был подвинут, соседи вырубили посаженные дедом кусты каменного чая и закрыли тропинку к реке Рузе. Сосед Анатолий косноязычно и горячо объяснял, что у нас одни сорняки, а им нужна земля под картошку. Ещё до этого, как нам рассказали в деревне, он сломал замок и утащил газовый баллон. Чего добру пропадать. Мы не стали спорить. Это уже было не наше Брыньково, от него ничего и никого не осталось. Но этот углом поставленный забор, изуродовавший детскую землю, много лет торчал во мне осколочным образом. Потом умерли старшие Тихомировы. Дедушкин дом унаследовала моя двоюродная сестра Ольга. Мы с ней, что называется, not on speaking terms (никаких ссор не было, так сложилось). Ольга, как я слышал, занялась ремонтом дома и договорилась с соседкой Лидой о возвращении прежних границ. Забор переставили обратно. И старую обиду из меня вынули, как занозу. Мы больше не ездим в деревню. Мама почти не ходит. Казалось бы, судьба старого участка не должна меня касаться, но мне как-то легче от мысли, что проход к реке открыт и есть кому присмотреть за родными могилами.
Мы посмотрели два фильма на ДВД, купленных в Щапово, «Жасмин» Вуди Алена и «Гравитацию» Альфонсо Куарона. Первый – совершенный фильм, давно не испытывал такого впечатления. Кейт Бланшетт гениально сыграла воплощение зла, нервного, несчастного и самое себя не осознающего. Ничего похожего раньше не было. Или я пропустил… «Гравитация» показалась тупой пустышкой. Так случайно вышло, что на следующий день состоялись оскаровские бдения. Бланшетт получила приз за лучшую женскую роль. О, да! «Гравитация» – целый ворох «Оскаров». Ничего не поймёшь в этом лучшем из миров.
Я шесть лет не был в театре. Каким-то образом клубные gigs заместили не только тягу к путешествиям, но даже потребность куда-то выйти. И вот мы попали на спектакль театра Женовача «Мальчики» (по «Братьям Карамазовым»). Это удивительный театр. Он находится в перестроенном здании канительной фабрики, принадлежавшей К.С. Станиславскому. «Театральное» чувство здесь появляется уже когда входишь в арку и видишь вход в «Студию театрального искусства». То, что я собираюсь дальше сказать, покажется избитым и фатальным для этой записи. Но так и было – молодые ребята-гардеробщики (наверное, актеры), принимая пальто и куртки, любезно рассказывали о премьерах и интересных событиях жизни СТО. Спектакль был мастерски поставлен. Пожалуй, актёры (все – очень молодые) понравились менее всего, может быть, за исключением Алексея Верткова в роли штабс-капитана Снегирёва («Слово-ер-с приобретается в унижении…») Кажется, хотя бы часть труппы должны быть старики, иначе всё слишком условно. Особенно без серьёзного театрального грима.
Не прошло и нескольких мартовских дней, как меня снова позвали на постановку театра «Старая обезьяна» (не ищите, создатели сами называют его «малообщедоступным») в ДомЖуре. Спектакль назывался «Одни» (по рассказам Шукшина). Вот как это случилось – старый приятель Юра Зубков написал мне письмо. Конечно, я поехал. На метро и троллейбусе – очень интересно. Мне понравился этот спектакль, хотя и постановка, и атмосфера места были просты, совсем не такие впечатляющие «с вешалки», как в театре Женовача. Особенно хорош был Дмитрий Демидов в роли Проньки (вторая новелла). После спектакля я поискал Юру, чтобы поблагодарить его, но далеко за кулисы не заглядывал, как-то отвык, а с краю он не появлялся. Поговорили по телефону на следующий день. «Ну что ж ты, старик, а мы уже всё накрыли, зашел бы, накатил с нами!» Ну, может, и к лучшему.
Надо ходить в театр. Я снова убедился, что эти впечатления – «незаменимые аминокислоты» мысленного обмена.
Я позвонил дяде Сёме Якубовичу. Ему 99 лет. Человек спокойного и ясного ума, всё понимающий и умеющий слушать. Для меня это был важный разговор. Повода для него особого не было. Давно хотел с ним поговорить, и вот собрался. Я всегда очень уважал его, хотя мы виделись раз пять. Из них два раза на похоронах и один раз на свадьбе моей троюродной сестры Ляли, младшей дочери дяди Сёмы. Мне нравилось то, что о нём рассказывали родные. Он воевал, дошел до Берлина, много лет работал инженером на закрытом заводе. Говорили, что дядя Сёма может починить всё на свете – телевизор, ботинки… Когда он купил машину («Жигули», кажется), то решил ездить со скоростью 50 км в час. Максимальная в городе – 60, но 50 безопаснее. Так и ездил, не обращая внимания на задававшие дорожный темп чёрные «Волги», советские эквиваленты нынешних джипов и «меринов». Дядя Сёма никогда не упивался своими свойствами. Просто мудрец. Цадик. Как же мы хорошо поговорили. Самый важный разговор? Совсем просто. Надо набрать номер.
Может быть, это будет не к месту, но вот о чём я вспомнил. С детства я любил собирать что-то сходное и вместе – разное. 60-е годы. Спичечные этикетки. Ищу коробкИ с бледно-зелёными рисунками тигров, косуль и енотов из серии «Сихотэ-Алинский заповедник» – и нахожу на асфальте, в урнах, или покупаю в ларьках («Мальчик, а зачем тебе спички?»)
Так же бескорыстно-приятно было осознавать, что у меня есть дядя Валя, дядя Витя, дядя Изя, дядя Сёма, и даже загадочный дядя Юзя Трунский из Казани. Когда я прочел рассказы Генри Каттнера про семейство Хогбенов, это чувство снова кольнуло меня (дядя Лес, дядя Лем…) Ну, это я уже непонятно пишу, хотя сам понимаю.