— Как получилось, что ни вы, ни ваш младший брат Антон не выбрали гуманитарные области знания? Казалось бы, отец — известный журналист, как и дед, второй дед — писатель, мама — блестящий знаток литературы ...
— Да, а я выбрал биологию, брат стал врачом. Наверное, потому, что на наш выбор никто никогда не оказывал давления. Но гуманитарные «корни» сказываются. Для меня, например, не проблема написать статью или рецензию, да и вообще выразить свои мысли в письменном виде. У брата прекрасные способности к языкам. За семь месяцев работы в Югославии он выучил сербский. Сейчас живет в Греции и свободно говорит по-гречески. У меня, правда, изрядно только с английским, немецкий — хуже, а амхарский — на начальной стадии.
— Какой, простите?
—Амхарский — один из 70 языков Эфиопии, был государственным языком в те годы, когда я там работал.
— А чем вы занимались в Эфиопии?
— Так называемой «зеленой» вирусологией. Изучал вирусные болезни растений. Я был единственным вирусологом в стране, а наш электронный микроскоп был единственным в Восточной Африке. Когда я узнал, что во время последней революции лаборатория, в которой я работал, была разграблена и уничтожена, просто сердце кровью обливалось.
Надо признать, что я и сам многому там научился. Эфиопские ученые хорошо образованы, учились в лучших мировых университетах, и в то же время это весьма непростые люди. Там нельзя сказать пустое слово, невозможно не выполнить обещание.
— Когда вы сделали свой выбор в пользу биологии?
— В детстве был таким стопроцентно сумасшедшим юннатом — аквариумы, рыбки, микроскоп. Каждое лето проводил под Рузой у дедушки Федора Георгиевича Каманина. Он прекрасно знал лес и умел о нем рассказывать. Правда, позже, в студенческие годы, появились и другие интересы. Радость общения, друзья, музыка. Я как будто плыл по течению. Наверное, это естественный период в жизни молодого человека. Переворот произошел, когда я пришел на кафедру вирусологии и начал работать своими руками, получил первые результаты.
— Система грантов, которую сейчас успешно используют во многих институтах, многими оценивается как более перспективная, чем вертикальное финансирование советской модели науки.
— Она нас сейчас здорово выручает. Моя группа имеет несколько грантов российских фондов, мы работали по гранту фонда «Фольксваген», я получил стипендию германского Фонда Гумбольдта. Грантовая система более прагматична, ищет нечто выдающееся, хит. Отдача требуется очень быстро, через 2-3 года, много — через 5 лет. А в науке иногда надо 10 и 15 лет, чтобы получить действительно стоящий результат. Есть яркие исследователи, никак не приспособленные к грантовой системе. Им сейчас очень трудно.
— Значит, от вас я не услышу традиционных вариаций на тему «наша наука гибнет»?
— Нет, наша наука не гибнет. Не гибнет наша литература. Не гибнет наше искусство. Не умирает театр. Не заметно упадка общественного транспорта. Еще рано поминать музыку. Старая система умирает — это да. И это очень непросто.
— Журналист Анатолий Аграновский — один из тех людей, которые сделали очень много для понимания, что старая, советская система не способна развиваться. Хотя прямо об этом он не писал. Единственную его рассчитанную на контекст статьи по экономике фразу: «Во всем виновата система» — бдительный редактор дополнил словами «...учета и контроля». Об этом я прочла в воспоминаниях вашей мамы Галины Федоровны. Но его анализ экономических и социальных проблем, а более того, спокойное достоинство его позиции были неуловимо «перпендикулярны» официальной правде, официальной идеологии...
— Отец был по убеждениям, конечно, диссидентом. Но он никогда не был революционером. Я снимаю шляпу перед диссидентами, прошедшими психушки, выходившими на площадь, чтобы выразить свой протест. Но каждый человек сделан для своей работы. Отец не был человеком экстремы. Он верил, что систему можно постепенно реформировать. Со мной, тогда студентом, даже школьником, он был откровенен и прям. Я был леваком, даже хиппаком, мы спорили, говорили, что система зашла в тупик, что наверху маразматики... Но отец считал, что максимум, что можно сделать - это продолжать писать статьи в «Известия», и чтобы они «прошли», чтобы он мог сказать все, что сказать хочет. Он был спокойным, очень сдержанным человеком с безупречным вкусом. А вкус, быть может, и определяет все. Не возьмусь судить, что он писал бы сегодня. Но точно знаю, что не писал бы. Он никогда не написал и не сказал бы "по жизни". Или - "разборки в высших эшелонах власти". И не только потому, что обладал безупречным языковым вкусом. Блатнизация языка, которая вытеснила нормальную русскую речь, влечет за собой и тюремное мышление.
— А вам не кажется, что это - ответная реакция на долгие годы вытеснения в область маргинального многих реальностей той, советской жизни? Своего рода преодоление запретов?
— Если что-то плохое, низкое загоняется обществом в тень, это очень хорошо. Это замечательное изобретение цивилизации - низость должна знать свое место.
— Похоже на твердый принцип. Какие еще жизненные аксиомы вы восприняли от отца или сформулировали для себя?
— Нас с братом воспитывали без деклараций. Понимать, кто мой отец, я начал, когда стал читать его очерки. А до этого он был просто любимый папа, который мне рисует и рассказывает истории из жизни древних людей. Он сам их придумывал. Там действовал консервативный жрец Бумба, враг всего нового, и смелый, справедливый Уок, который все изобретал. Такой конфликт старого и нового. Что этими историями он пытался сформировать наши убеждения, склад ума, мы тогда не понимали. Мне близок и другой принцип отца: живи незаметно. Сформулировали его еще древние.
— Анатолия Аграновского трудно было назвать незаметным.
— В том смысле, что не надо стараться быть заметным, не надо выпрыгивать из штанов. Знаете: «Напишу-ка я нетленку на Нобелёк ». Папа не любил давать интервью, не пошел бы на телевидение «хлопотать лицом». Я ни в коей мере не хочу быть моралистом, но очень обидно бывает видеть в какой-нибудь суетливой тусовке по телевидению действительно хорошего поэта. У деда Федора была великолепная история про мудрую деревенскую женщину с его родной Брянщины. У нее был буйный зять. Напившись, он падал лицом в грязь и лежал, ждал, пока она подойдет. И она подходила и начинала уговаривать: «Да твояму ль ляцу тут ля-жать?». Уговорит и уведет домой. Вот так смотришь и думаешь: «твояму ль ляцу» тут стоять с бутербродом рядом с Филей и Хрюшей? Хотя Филя и Хрюша — вполне милые существа, к ним это не относится. Важна середина, тот же самый вкус.
— Судя по всему, вы не любите публичности, демонстрации собственных достоинств. Как же вы умудряетесь играть в джазовом клубе, давать концерты?
— Это правда, несколько лет я играю с группой профессиональных музыкантов в клубах.
—А начинали, как все мальчики середины 60-х, терзать гитару из-за «Битлз»?
— Нет, у нас в доме была традиция семиструнной гитары. Играл и прекрасно пел отец, великолепный гитарист мой дядя, его двоюродный брат Израиль Ефимович Этерман. Их уроки и были первыми. В доме бывали Окуджава, Галич, Анчаров — это тоже не бесследно. В студенческие годы играл в бит-группе. Все вместе, наверное, и привело к блюзу, который мы играем сейчас. Играем раз или два в месяц. Меня в группе ценят, видимо, за то, что я, как солдат Швейк, который знал начало всех солдатских песен. Знаю начало всех английских. А мне интересно с ними, потому что музыканты в России вообще интересные люди.
— У меня такое впечатление, что вы вообще живете с удовольствием?
— Да. Я часто сталкиваюсь с противоположным убеждением - надо жить в тоске, раз все так плохо. После двух лет работы в Германии встречаю коллегу. Он спрашивает: ну как тебе в Москве после Европы? Отвечаю: здорово, интересно! Он меняется в лице: не может быть, врешь. А мне правда интересно. В Германии построили очень хорошее общество: удобное, комфортное. Но время там течет медленно. На самом деле все наши проблемы - внутри нас. Для того, чтобы жить интересно, нужен все тот же вкус.