Поездка в Брыньково

В деревне Брыньково под Рузой мы с братом провели детство (каждое лето, с младенчества и до школы, потом – все каникулы). Конечно, была и Москва со школой, двором и друзьями, и Коктебель, но Брыньково остается самым дорогим и загадочным воспоминанием. Дедушка Федор Георгиевич носил меня на плечах, совсем маленького, по полям и перелескам. Перетирал в ладонях зерна пшеницы, чтобы отделить ости и шелуху, и угощал меня. «Деда, а я сейчас тебе в шею пукнул». «Алёша, ты бы знал, какое это счастье, что у меня есть внучок, который пукает в шею». Зимой меня, трехлетнего, везли на санках к автобусной остановке, возвращаться в Москву. По дороге какие-то соседки спросили: «Ты куда это, а?», на что я важно отвечал: «Уезжает ваш Алёша». Иногда я подбивал деда играть в нищих калек. Наверное, это было следом от поездок на поездах с Белорусского вокзала в Тучково и обратно. В те времена было много калек военного времени, на костылях и тележках с подшипниками. Дед брал под мышку ухват, я – алюминиевую кочергу, сшитую посередине клёпками. Несмотря на протесты бабушки Веры, которая очень этого не любила, мы ходили кругами вокруг печи, и я приговаривал: «Ах, какие мы бедные, ходим на калях. Ах, какие мы бедные, ходим на какалях» (костылях). Это вошло в «детские» семейные байки. Я знаю их скорее по пересказам, но кажется, что вспоминаю сам. Нет, «хождение на калях» помню точно – дед шёл впереди, большой, сгорбившийся.

После возвращения из немецкого плена, дедушка и бабушка сменили несколько временных пристанищ в Подмосковье (100-км зона, квартиры при школах, где бабушка преподавала.) Потом купили в Брыньково избу-пятистенку, наш родной дом. В 50-е провели электричество, в 60-е пристроили веранду с белыми деревянными переплётами и зелёной дверью. Поставили высокий шест с телеантенной. С тех пор как дед однажды стрелял в ворон, сидевших на антенне, чёрно-белый телевизор показывал только первую программу. Дом отапливался русской печью, готовили на керосинке в сенях, позже поставили газовый баллон. Воду брали из колодца. Дед и мама носили ведра на коромысле (я, когда подрос – только в руках, коромысло не давалось). Дом был полон удивительными вещами: ружье, бездымный порох, железная коробка с дробью, шомпол, пыжи, топоры, пилы, молотки, керосиновые лампы (одна с надбитым стеклом), кастрюлька без ручки с гвоздями и всякой крепёжной всячиной. Во дворе – козлы для дров, дровяной навес и маленькая «сторожка», которую дед построил сам и куда удалялся во время семейных разногласий. Возвращаюсь к печи. Она снова окружена вещами: горшками, ухватами, лесенкой, ведущей на полати (зимой я любил залезать туда и выбирать засохшие ягоды малины из веток, отложенных бабушкой для лечения простуды). В печи, как в паровозе, дверцы, заслонки и колосники. Бабушка готовит в печи удивительное топлёное молоко. Когда открывали чугунок, мы с привычным восхищением видели несколько молочных слоев: сверху – чёрные, твердые пенки, потом самые вкусные, желто-коричневые, и светло-бежевое молоко – до дна.

Однажды, давно уже, я увидел сон. Как будто приезжаю в Брыньково, и вроде бы давно здесь не был. Дедушка и бабушка живы, но совсем старые и слабенькие. Мы разговариваем, я приношу воды… и мне становится тоскливо, что редко их навещаю. Как они тут без меня? Как будут зимой? Когда я проснулся, мне позвонил наш друг и родственник Андрей. Слушай, сказал он, я тут был в Брыньково (из Старо-Николаево, что ли, ехал, это недалеко), памятник на могиле покосился. Надо взять цементу и песка, поднять его. Конечно, сказал я. Мы собрались и на следующий день приехали на старое кладбище… починили постамент и подкрасили буквы на камне. Не люблю разговоры о потустороннем, они кажутся мне пустыми – но вот так было.

В этом августе мы с братом собрались в Брыньково. Долго не получалось. Наконец, я просто назначил ближайшую субботу, оставив всяческое попечение. Было 9 утра и уже жарко. Выехали из Москвы по Киевскому шоссе и переехали на Минское через Крёкшино, оставив в стороне часть привычного с детства пути (Одинцово, Немчиновка). Вскоре показалось Голицино, потом Кубинка. Мы вспоминали, как однажды, в детские времена, долго ехали за петлявшим впереди грузовиком, собравшим длинный хвост. Когда около Тучково его остановил милиционер и открыл дверь, оттуда выпал водитель. Потом открылась другая дверь, и выпал пассажир. Пьянство тогда было огромным и каким-то сказочным. Но вернемся к рассказу. Мы свернули на Дорохово, постояли у переезда, и взяли путь на Старую Рузу. По дороге заехали в Малеевку. Раньше здесь был Дом творчества писателей, где мы бывали с родителями. Ещё одно счастливое место. Внизу у пруда стоял шлагбаум. Из будки вышел седой охранник с золотым зубом, немногословный и, по виду, «с прошлым». «Проехать можно?» «Нет». «А писатели-то ездят сейчас?» «Никаких на хуй писателей». Так и не узнали, что теперь в Малеевке. Но не огорчились, потому что главное увидели.

Это было счастливое путешествие. Мы вспоминали каждый поворот, пригорок, спуск («Брат, а здесь, помнишь?..) Военный городок, мост через реку Рузу, и вот уже въезд в город, деревянные дома с резными наличниками, старше нас – мы их видели 50 лет назад, и уже тогда они казались старыми. Улица спускалась вниз (Руза стоит на холмах), и в нижней точке мы повернули налево, на мост. Переехали на Верхнюю Заречную улицу и вскоре оказались в Брыньково. На храме Казанской иконы Божией Матери, к моему удивлению, были новые купола, хотя и временные, из простого металла. Раньше здесь были ажурные остовы с покосившимися крестами, потом они исчезли… В советские времена в церкви был безлюдный склад, и это место казалось нам, детям, страшным. Помню как, с бьющимся сердцем, заглядывал в придел через окно и видел лики святых на осыпавшихся фресках и какие-то мешки на полу.

Мы проехали Брыньково и остановились у кладбища. Пройти к могиле дедушки, бабушки и дяди Вити было трудно. Не «оказалось», а «было» - помню ещё с прежних посещений закрытые новыми оградами тропинки. Мой брат обладает несколькими свойствами, развитыми лучше, чем у меня – он более музыкален, лучше чувствует мяч, быстрее учит языки. Ещё – увереннее ориентируется. Поэтому он, младший, вел меня по сложному лабиринту между оград, строители которых старались отхватить лишние полметра – хотя здесь, в месте вечного упокоения, смысл этого приобретения ускользает, а простой эгоизм кажется бессмыслицей. Мы читали надписи на памятниках и вспоминали людей, которых знали. Семья Гармаш… Тихомировы… Черкасовы… Авдошкины… Наверное, не все эти имена я видел на памятниках в тот день, но записываю их по памяти. Авдошкины были наши соседи по левую руку, если смотреть на реку. Тётя Маня, старшая дочь Нюра (НюхА), средний Витька и младшая Наташка. Люди беззлобные, но шумные и простоватые. Как-то раз тетя Маня за что-то отобрала у сына наручные часы. Витька (он считался у нас «хулиганистым») залез под дом и отказался наотрез вылезать. Авдошиха стояла у крыльца и кричала, так что далеко было слышно: «Витя! Вылезай оттуда!» «Нет!» «Витя, вылезай, ты любишь свою мать, ёб твою мать!!!» При этом оба рыдали.

Мы проходим мимо участка Воейковых. «Яшка Воейков» (за глаза именно так его звали, в два слова), был знаменитым пьяницей. Он выделялся даже на общем нетрезвом фоне и вошел в брыньковские легенды. И даже умер страшно и необыкновенно, если так можно сказать. Многолетнее употребление водки, одеколона и денатурата не нанесло ему видимого ущерба. Но однажды ночью пас лошадей и заснул у костра. Ноги его обгорели… Яшка Воейков так и не проснулся. Я вспоминаю другого пьяницу, Колю Га-гА. Он был почти дурачок, но работал и водил компанию с другими молодыми мужиками, которые над ним посмеивались. А он всё «га-га» да «га-га», отсюда прозвание. Однажды, поздней осенью, Коля с компанией стояли на березу реки, и кто-то ему говорит: «А что, Коля, слабо искупаться? Четвертинку ставлю». Коля, не раздумывая, разделся и прыгнул в Рузу. Вылез, растёрся рубашкой: «Га, хорошо… четвертинка заработана». Хотя, конечно, никто ему ставить не собирался. А вот знакомое лицо на овальной фотографии, Галя… «Галёпа» по детскому прозвищу. Ровесница Антона. Бабушка когда-то с лукавством спрашивала брата, уже подростка: «Ну что, Антош, а Галёпа-то красивая девочка». Брат стеснялся и уходил от ответа. Да, красивая была, с точёными чертами. Как говорил дед Федя, по другому поводу: «Ах, личико… как пасхальное яичко».

Могила родных показалась опрятной, хотя здесь, судя по всему, давно никого не было. В следующий раз надо будет подкрасить буквы и цифры, сказали мы, но вот чёрным или позолотой? Для красноватого камня трудно подобрать контрастную краску. Мы немного собрали листья и ветки, постояли… покурили бы, да бросили давно курить. Где же вы? Кажется, близко. Вот дедушка берёт палку с прямым сучком-ручкой и идет проведать соседских стариков в Брыньково и Сытьково. Потом рассказывает бабушке новости, я слушаю. «Вер, а ведь, когда хошь, Черкасов-то Толька загремит… Отец его говорит: Федор Егорыч, где горячо, там скоро сварится. Хоть бы армию раньше забрали». Или идёт в пять утра по грибы, с палкой и самодельным туеском из коры. Возвращается, когда мы только встаем. «Присел на дерево, снял сапоги, ноги измучились. А, говорю, казнитесь, черти – и обратно надел». Бабушка, это редкая минута отдыха от работы, сидит на лавочке во дворе, распрямив руки на коленях ладонями чуть вверх, над ней старая яблоня и её любимые цветы, золотые шары. Мамин брат, дядя Витя, рассказывает нам, как он маленьким боялся спать, чтобы не увидеть во сне ведьм и чертей, но после 15 лет вдруг что-то переменилось, и он стал первым нападать на ведьмаков и ломать их. Дядя Витя жил в брыньковском доме с 1976 до самой своей кончины несколько лет назад (вот ведь, смотрел на памятник, а точно вспомнить год не могу). Он был человеком необычных задатков. В 16 лет не знал страха не только во сне, но и наяву. Как рассказывали, если кого-то из местных обижали в Рузе, Витя садился на мотоцикл и ехал разговаривать. Руза – это 100-километровая зона, после войны там жили люди с тюремным прошлым, задававшие тон для шпанистой молодёжи. И его слушали взрослые ребята и больше не приходили обижать. Виктор Каманин блестяще начинал как журналист… Его судьба была горестной, но сейчас не время говорить об этом. Они теперь здесь.

Мы уходим с кладбища. Брат ведёт меня к реке. Боже, как здесь всё заросло! Трава по пояс и заросли борщевика, выше нас, словно в гениальной книге Владимира Брагина «В стране дремучих трав», прочитанной в детстве. Как будто мы не выросли, а уменьшились. Раньше тут выкашивали траву, и мы играли в войну у кладбища, стреляя зеленой бузиной через трубочки из купыря или дудника. Смелым изобретением было использование листьев лопуха для защиты лица, но, как всегда бывает в истории наступательных и защитных средств, вскоре придумали стрелять рябиной из трубочек крупного калибра. Они пробивали лопух насквозь… Сейчас – ни одной тропинки, будто в деревне нет детей, никто не играет, не ходит к реке, на кладбище, в соседнее Сытьково. Мы хотели найти родник с железистой водой, с которого когда-то носили воду. И брат нашел его по слуху! Подобрались мы к нему с трудами, хватаясь за ветки, и, наступив на шаткие стволы кустарников, напились воды. Вкус её был новым… другим. И вот наша река. То ли берега ушли, то ли на водохранилище спустили воду (хотя Руза не показалась шире, чем раньше), то ли кусты наползли, но прибрежная полоска исчезла. Вместо неё нашелся маленький выступ, с которого мы теперь смотрели на уплывающую воду. Я решил искупаться. Разделся до трусов, прошел несколько шагов по илистому дну и прыгнул в воду. Вот это был тот самый момент, когда всё вспомнилось! Омовение или крещение, прохладная рузская вода под солнцем!

Наверное, на этом можно было бы закончить рассказ. Но потерпи ещё немного, читатель. Я не собираюсь подробно рассказывать про обратный путь. Это всегда самая скучная часть истории. Постараюсь коротко. Обтёршись рубашкой, я натянул джинсы и майку. Мы вернулись к машине и подъехали к магазину на горке, не доезжая до Дербеновки (деревенская улица). Калитка к нашему старому дому была закрыта на замок. Мы зашли к соседям, Тихомировым. У дома стояла молодая девушка, мне незнакомая. «А Лида дома?» «Нет, она на водохранилище уехала». «А Иван?» «Он работает сегодня». «Мы ваши соседи, Каманины» - объяснил я как можно более просто, - «Вот заехали дом посмотреть». «А смотрите». Мы увидели пробел в живой изгороди. Наклоняясь и раздвигая каменный чай, прошли к старому дому. Всё заросло и казалось совершенно заброшенным. На крышу из дранки лёг ствол старой яблони, расколовшейся пополам. Дом был заперт. Обойти вокруг не удалось, всё заглушила малина и трава. Вот и всё. Потом я узнал телефон Лиды, и она мне сообщила, что тут давно никого не было, и дом, кажется продан. Значит мои надежды на открытую «тропинку к реке» были напрасны (см. март). Мы вернулись попрощаться с соседкой. На качелях сидела девочка лет пяти, в платьице, с длинными волосами. Она была похожа на Млисс из рассказа Брета Гарта, как я себе представляю маленькую Млисс. Её глаза, совсем волшебные, смотрели куда-то вверх, в облака, и ей не было никакого дела до нас и наших воспоминаний.